- Любовь - не любовь? Черт-те знает что, - всякий раз возмущался колхозный конюх Самсон Рябинин, когда вороной жеребец с сивой в яблоках кобылицей, отмежевавшись от табуна, убегали вечером росной травой к самому горизонту луга. Гривы - словно паруса на ветру. И они бегут то рысью , то галопом - играются.

- Ишь ты,- говорил в таких случаях Самсон, - хоть картину с них пиши. И, скорее обращаясь к себе, чем кому-либо, разводил руками. Ничего, мол, с окаянными поделать не могу. Не в моих силах чувства такие усмирить - обуздать.

Что конкретно подразумевал под последними словами Самсон - одному ему было знать. Но только когда Ворончик и Сивка вконец измотали его своими побегами, он твердо решил кобылицу у себя оставить, а жеребца - с глаз подальше, под начало конюха Ивана определил. За пять-шесть километров на другую ферму.

- И что дальше? - спрашиваю Самсона, зная лишь начало этой элегии.

- Дальше?.. Дальше что?, - словно расставляя запятые между словами в предложении, переспрашивает Самсон. - Скучные деньки для Ворончика наступили. С утра до позднего вечера в хомуте. И только когда на травостойные луга обильная роса опускалась, отпускал его Иван, стреножив понадежнее.

Бодрость и силу потерял, кажись, с той поры жеребец. Ночи напролет один в стороне от табуна ходит, на других кобылиц глаз не ведет. Только тем и давал о себе знать, что время от времени резво пропрыгает этак метров двадцать - тридцать и заржет голосисто, накатисто. И…ггу, и…ггу…Остановится, уши навострит, и, ничего в ответ не услышав, вновь лениво-лениво траву щиплет.

Невдомек ему, глупенькому, было, что встречный сильный суховей напрочь глушит его ржанье и не доносит его до ушей Сивки, которая уже не первый день стоит в конюшне вместе с жеребенком вороной масти.

Всякую надежду, видать, потерял уж Ворончик, да в один из летних вечеров, когда вывел Самсон кобылицу с жеребенком на луг, донеслось до нее такое знакомое и…ггу.., и…ггу…

С тех пор уже Иван не знал покоя. Каждое утро ему приходилось отмерять те самые пять - шесть километров, дабы заполучить в свое распоряжение строптивого жеребца…

Такую вот историю о лошадиной любви и разлуке рассказал мне Самсон несколько лет тому. А время спустя и новую поведал.

- Так вот, - начал он неторопливо. - По обыкновению пахал я осенью на Сивке огород. Сильная и послушная была кобыла, устали, казалось, не знала. А тут гляжу, солнце к закату, дел еще по горло, а она совсем будто разбитая стала. Дышит тяжело, голову от земли не поднимает. Пройдет метр - другой и станет. Ну, думаю, с такими темпами я и до утра пахать не закончу. Да так бы оно, наверное, и случилось, не появись у плетня Ворончик. Как заржет во всю свою лошадиную утробу, и рысцой к Сивке. Шея к шее, глядят друг на дружку.

Постояли - постояли, и пошла Сивка моя, как бывало ранее, уверенно бороздой. Шибко так шагает, а Ворончик рядом. Трется о хомут, с одной, с другой стороны заходит. А потом и вовсе поперек борозды встал. Тут-то и докумекала моя седая голова, что неспроста он сюда прискакал…

Все-то вспахал в тот вечер Самсон на Ворончике. Когда управился, отпустил лошадей в ночное, а сам чуть свет - к Ивану. "Верни, говорит, жеребца. Причина, брат, уж если говорить по-людски, больно уважительная".

Вспомнил я рассказ Самсона прошлым летом, когда его уже в живых не было. Вспомнил и пришел на знакомый луг, прихватив с собой сухарей да несколько кусочков сахара. Среди табуна без труда отыскал Сивку. Окликнул ее. Только не пошла она ко мне, как прежде, навстречу, а лишь медленно, через силу, подняла свою большую голову. Какое-то время глядела на меня стеклянными глазами, а потом, встряхнув поредевшей гривой, громко заржала.

Один, второй, третий раз.

В ответ - лишь далекое эхо.

 

Анатолий БИРЮКОВ.